Дети, капризные дети тянут ладошки, просят то сладость, то старую сказку подать. Вечер. Тепло, и мурлычет уснувшая кошка. Что же, я сызмальства не приучен врать. Сядьте плотнее, сядьте. Свечу задуйте. Может быть, я рассказчик от века плохой - впрочем, подходит для той полуночной мути, что разлилась на дрогнувшей мостовой.
- Ехал уставший рыцарь, уснувший рыцарь, ехал сквозь годы, ехал века и дни. Ехал, чтоб мертвой водицы скорей напиться, что и крови, и талому снегу на вкус сродни. Мертвой воды испить - не вина на свадьбе, холоден плеск ее, неподвижен ток. Лето стояло на свете - конечно, бабье - ехал мой рыцарь, сто миновал дорог. Только непросто найти роковой источник, так же, как тени сыскать жарким летним днем...
В комнате тихо и крепко ложатся строчки, горечью на язык - словно старый ром.
- Ехал, и долго ли, коротко - боги знают. Рыцарь добрался до древних высоких гор. Мертвую воду чуял, души не чаял, чуял смертельный вкус ее - как "Арго", не замирая, не замедляя шага, рыцарь последовал в мрачный подземный грот.
В комнате вербной капелью горчит отвага, слушают дети, застыв и разинув рот.
- ...В гроте увидел спящий, уставший рыцарь чаши с водою - стылой, как черный лед. В первой тотчас отразились живые лица, ясный, веселый, кружащийся хоровод, и замелькали в воде, словно волны - с ветром, яркие краски, перья и кружева... Чаша звучала песнею недопетой, чаша звучала, чаша была жива. В чаше второй - безмолвье немое, злое, темные воды ее не нарушат сон. Чаша молчала, сладко дыша покоем. Вкус ее боли рыцарю был знаком. Так что испил он воды из молчащей чаши, дрогнули руки, чаша упала в пол...
В комнате тихой, солью из вен пропахшей, вдруг потянуло лугами и молоком.
- В чаше осталась боль и тоска глухая, дробью легли на дно, потемнели там. Сердце стучало под латами, затихая. Песня скользнула перьями по губам. Рыцарь вернулся, сказка кончалась счастьем, как и положено сказкам. Течет ручей, тонкий, глубокий, как синева запястий.
Чашу бери любую, и смело пей.
(с) ...Хрусталь...