Отыскав последний лист в неживом лесу,
Отпусти лететь - успей только, зарисуй.

Это даже не зарисовка, поэма - та еще. Это лед поутру на лужах, бессильный, тающий, по которому дети, не сдержавшись, ногой похрустывать, это лист винограда смятый, кровать Прокрустова. Холодает, как будто где-то завелся висельник, холодает - огонь кормить неживыми письмами, холодает. Бежать от холода больше некуда. Он кружит над тобой острокрылым голодным беркутом, он свистит и плачет, и зло шипит по-гремучему. Он ужасно рад, если небо закрылось тучами. Потому что в прохладу проще из дома выманить, потому что сырые тучи полнее вымени, темнота крадется - вечер длиннее вечера...

Солнце кончилось, и добавить как будто нечего.

Вырывай по ниточке швы этих птичьих стай
И скорей уже затягивайся, зарастай.

Небо штопано птичьим крылом и хвостами серыми, это серые хаски мчатся живыми стрелами, их глаза синее моря и тверже Севера, их хранит на лбу горящий осколок клевера. Их черны ошейники, лапы белее месяца... А в упряжке холода лютые кони бесятся, до небес достают заснеженной мерзлой гривою. Обскакать бы всех белоснежных с кобылой сивою, обскакать - и вырваться в лето из лап мороженых, позади оставить то ледяное крошево...

Через самый беззвездный мрак прорастет трава.
И давай уже, забывай все и оживай.

(с) ...Хрусталь...