«Оттуда донеслось тихое ржание. Быстрый тут же ответил на него, стукнув копытом о землю и замотав головой.
Его всадник наклонил голову, чтобы не задеть ветви, и внезапно увидел перед собой узкое, белое, нечеловеческое лицо, верхнюю часть которого, за исключением черных, лишенных зрачков глаз, поглотила тьма.
Руки всадника метнулись к револьверам, третий раз за ночь, и в третий раз ухватили пустоту. Впрочем, он уже понял, что оружие ему не понадобится: перед ним на тонкой веревке висел этот идиотский грачиный череп.
Молодой человек, в настоящее время называющий себя Артур Хит, снял его с седла (ему нравилось называть череп «наш дозорный», «пусть он уродлив, как старая карга, зато есть не просит») и повесил на дереве, чтобы поприветствовать дорогого друга. Ох уж этот «Артур» и его шутки! Всадник Быстрого оттолкнул череп в сторону с такой силой, что веревка разорвалась, а череп улетел в темноту.
— Фи, Роланд, — донесся мужской голос. В нем слышался упрек, из-за которого так и рвался смех… как, собственно, и всегда. С Катбертом они дружили с раннего детства, следы их первых зубов остались на одних и тех же игрушках, но Роланд иной раз совершенно не понимал своего друга. И не только его шутки. Однажды, довольно-таки давно, в тот день, когда собирались повесить дворцового повара, оказавшегося предателем, Катберт не находил себе места от ужаса и угрызений совести. Он сказал Роланду, что не останется, не сможет смотреть на казнь… в результате и остался, и смотрел. Потому что ни глупые шутки, ни выставляемые напоказ чувства не показывали миру истинного Катберта Оллгуда.
Когда Роланд выехал на поляну посреди рощи, темная тень отделилась от дерева. А выйдя на середину поляны, превратилась в высокого узкобедрого юношу, босоногого, с голой грудью, одетого лишь в джинсы. В одной руке он держал огромный старинный револьвер, такие еще называли «пивная бочка» из-за размеров барабана.
— Фи, — повторил Катберт, словно ему нравился звук, соответствующий этому слову, не позабытому разве что в таких медвежьих углах, как Меджис. — Негоже так обходиться с часовым, ударить беднягу по лицу, да еще с такой силой, что он чуть-чуть не долетел до моря!
— Если б у меня был револьвер, я бы разнес его на куски и перебудил всю округу.
— Я знал, что ты не будешь разъезжать с оружием в руках, — ответил Катберт. — Ты ужасный хулиган, Роланд, сын Стивена, но далеко не дурак, хотя еще и не перешагнул через стариковские пятнадцать лет.»

«Она повернулась к Алену с быстротой, смахивающей на грубость, потом к Катберту, который поклонился, похлопал себя по шее и спросил, очень серьезно, без тени иронии в голосе:
— Позволите прилечь у ваших ног, мисс? Вы так красивы, что колени у меня подгибаются. Я уверен, что несколько мгновений на холодном полу приведут меня в чувство.»

«— Я должен это делать? — Глаза Шими наполнились слезами. — Я не могу просто извиниться и начистить их до блеска?
— Вылизывай, слабоумный осел, — отрезал Дипейп.
Волосы Шими упали на лоб. Язык показался между губ. А когда он наклонился к сапогам Дипейпа, первая слеза упала на пол.
— Прекрати, прекрати, прекрати, — остановил его голос. Все аж подпрыгнули. Не потому, что голос так внезапно разорвал тишину. Не потому, что голос переполняла злость. Нет, поразило всех другое — звучащая в голосе откровенная насмешка. — Я просто не могу этого допустить. Нет. Хотел бы, но не могу. Кто знает, какие болезни могут распространяться таким способом? Разум пасует! Предугадать последствия абсолютно невозможно!
В дверях стоял автор этой идиотской и потенциально опасной тирады, молодой человек среднего роста со сдвинутой за затылок шляпой, из-под которой торчали каштановые волосы. Только до молодого человека он не дорос, подумал Дипейп. Молодой человек — это перебор. В дверях стоял мальчишка. А на шее у него, только боги знали зачем, висел птичий череп, словно огромный кулон. Висел на цепи, пропущенной через глазницы. И в руках он держал не револьвер (да где этому молокососу взять револьвер? — подумал Дипейп), а чертову рогатку. Дипейп расхохотался.
Засмеялся и мальчишка, закивал, словно понимая, как нелепо все это выглядит, сколь нелепы произнесенные им слова. Смех его оказался заразительным. Захихикала и стоящая на скамье Красотуля, но тут же заткнула рот руками.
— Таким мальцам делать тут нечего. — Пятизарядный револьвер Дипейпа все еще лежал на стойке, с прицела капала кровь Стенли Руиса. Дипейп, не поднимая руки с железного дерева, чуть повернул револьвер. — Те, кто ходит в такие места, могут плохо кончить, малец. К примеру, умереть совсем молодыми. Поэтому я даю тебе один шанс. Убирайся отсюда.
— Благодарю вас, сэр. Я ценю вашу заботу. — Слова эти он произнес с подкупающей искренностью… но не двинулся с места. Стоял у самых дверей, растянув широкую резинку рогатки. Дипейп не мог понять, что зажато между пальцами, сжимающими резинку. Это что-то блестело в свете газовых рожков. Возможно, металлический шарик.
— И что ты хочешь этим сказать? — прорычал Дипейп. Малец его достал.
— Я знаю, что я — как прострел в шее… не упоминая уже о геморрое в заднице и молочной капельке, повисшей на заболевшем конце… но, если для вас это все одно, мой дорогой друг, я бы хотел дать этот шанс тому молодому человеку, что стоит перед вами на коленях. Позвольте ему извиниться, позвольте начистить ваши сапоги тряпкой, пока они не заблестят, как солнце, но и позвольте ему прожить свою жизнь до конца.»

—

«Что же касается Катберта…

— Еще один день тишины и покоя! — воскликнул он, подняв голову к светлеющему небу. — Еще один день счастья! Еще один день тишины, нарушаемой только вздохом влюбленного да топотом лошадиных копыт!

— Еще один день твоей болтовни, — добавил Ален. — Пошли.»

«— Да, похоже на то, — кивнул Катберт и рассмеялся. Весело, заразительно, как смеются дети.
На лице Сюзан отразилось недоумение:
— Что? Что такое?
— Не могу сказать, — сквозь смех ответил Катберт. — Это выше моих сил. Я буду смеяться и смеяться, и Роланд рассердится на меня.»

—