...И его приводят, и руки его с лопатками слишком крепко стянуты, чувствуешь - будто срощены. Улыбается мир ему мышьяком и патокой: что ты сделал в жизни, с боками такими тощими?

Говорят ему: "Кто предал тебя - был друг твой.
А кто первым просил убить - единственный брат твой.
Посмотри же со всех сторон, как же это круто,
Как же это сладко, правда? скажи мне, правда?"

Его даже бьют, и это до крови весело - значит, новые шрамы цвести будут поцелуями. А в башке столько мыслей, слипшихся, сбитых в месиво. На колени грохнули, плечи ему ссутулили - мол, виновен, решаем мы, все дела решаемы, пустим пулю в лоб, а то - пожалеем пороху, бросим в клетку: цари в столице воображаемой, да сиди, пока не кончишься; до нескорого. Сапоги такие черные и квадратные, от подошвы пахнет листьями и окурками. Он глядит сквозь них: напутали, верно, с датами, не сдыхать же ему с пьянчугами-табакурами? Его, верно, спасти успеют, и он дождется их - как ни больно и ни страшно, он не отчается. Закусить губу, не выдать им ни эмоции, не издать ни звука, рвущегося случайно. У него же был закон и святая миссия, а герои, как известно, не мрут в безвестности. Нас спасут, нам верят, от нас они все зависели, только пусть скорее, ну же!
До крови весело.

Говорят: "От тебя не оставим сырого места,
И не вспомнит тебя никто, разве только лихом.
Ни элегии вам, ни ордера, ни ареста,
Так что выдай своих, сознайся...
сказал же, тихо!"

Он пытается вспомнить маму. Лицо стирается. Он пытается вспомнить небо, но небо пропито. Что ж он гением не сделался конспирации, что ж попался? Чего молчишь, не хватило опыта? Пол в лицо летит, от досок несёт карминовым. Значит, сам и виноват, что дышать мучительно. Кто оценит твой поход, в счет ли плюсы-минусы, мало спал и плохо ел, и не чтил учителя? На войне, на баррикадах сражался - с теми ли?
Пред глазами красный. Стены плывут каютами. Так что, чувствуя правду, бьющуюся под теменем,
Понимает: они пришли.
И они убьют его.

(с) ...Хрусталь...